Грозовой Сумрак - Страница 49

Мой спутник заливался соловьем, рассказывая на ходу придуманную легенду так складно и прочувствованно, что я сама была готова поверить в то, как тяжко было моему «мужу» уходить от погони через ночной лес, и, если бы не дождь, смывший наши следы, вряд ли удалось нам скрыться. Перечисление тягот, которые выпали на мою женскую долю, вообще были мне непонятны, поэтому я молчала, изредка кивая и во все глаза глядя на Рейалла, втайне ожидая, когда же жители деревни поспешат избавиться от столь болтливых и надоедливых гостей.

Как оказалось – я слишком плохо знала людей.

Всего за несколько минут фаэриэ добился приглашения на ночлег и всеобщего сочувствия, а еще через полчаса мы сидели за выскобленным добела массивным столом, с грубоватой, отполированной временем резьбой и наблюдали за хлопотами суетливой пышнотелой хозяйки. Горьковатый запах сушеной полыни, висящей над каждым окном, едва ощущался за ароматами сытной пищи, готовящейся над добротно сложенным из грубо обтесанных камней очагом.

Интересно, какой нечисти здесь так боятся, если над каждым косяком и дверным ставнем висит оберег, а хозяева украдкой косятся на прибитую под потолком железную подкову?

Фаэриэ глуховато, раскатисто рассмеялся в ответ на какую-то шутку хозяина дома и ненавязчиво приобнял меня за талию кажущимся привычным собственническим жестом. Я вздрогнула, опустила глаза.

Не умею я разыгрывать из себя человека, а уж то, чем является «жена», – и подавно. Знаю только, что такая женщина должна побольше молчать и ухаживать за мужем и хозяйством, забывая о собственных желаниях и предпочтениях. Преподать урок молчания Рейалл мне уже успел, но насчет всего остального я сильно сомневалась, равно как не понимала, почему фаэриэ представил меня именно в таком образе. Насколько проще мне было бы прикинуться случайной попутчицей, с которой просто оказалась одна дорога в нужном направлении, но… Слово уже сказано, и оставалось только отмалчиваться в ответ на все расспросы, надеясь, что рано или поздно мы с Реем останемся наедине и он соизволит рассказать о причине такого странного для меня выбора.

Где-то за приоткрытыми ставнями глухо стукнула калитка, звонко залаяла собака. В узкую щель между оконными створками скользнул ледяной порыв ветра, в котором слышался перезвон бьющихся стеклянных крыльев, а затем словно лопнула тонкая струна, кончики которой свились в тугую спираль, да так и застыли. Краем глаза я уловила движение, словно тень на стене на миг ожила, шевельнулась, но почти сразу же замерла, будто бы боясь выдать себя раньше времени.

Словно хищник, поджидающий неосторожную добычу.

ГЛАВА 7

Мой сон был тяжелым, как гранитная плита, вязким, как болото, и душным, как летняя ночь в маленькой тесной комнатушке с закрытыми ставнями. Я часто просыпалась, с тревогой оглядывалась по сторонам – и снова падала на неудобный тюфяк, набитый сухой травой и брошенный прямо на пол. Прохладный ветерок проникал в щель между неплотно прикрытыми ставнями, ласково перебирал спутанные кудри, осторожно оглаживал призрачными пальцами лицо, развеивал беспокойство, поселившееся во снах. К сожалению, ненадолго.

Сны становились все тяжелее, затягивали в омут кошмара все сильнее и дальше, а рядом не было никого, кто мог бы разбудить, провести теплой ласковой ладонью по лицу, отгоняя ночные страхи. Никого, за чье прикосновение или тихий голос можно было бы ухватиться как за спасительную веревку – и высвободиться из серого паучьего кокона тревожного сна, который у ши-дани зачастую становится если не пророческим, то предвещающим беду.

Бесконечные коридоры, из которых нет выхода, где приходится пробираться на ощупь, водя пальцами по сырым стенам, покрытым скользкими наростами, куда не проникает солнечный свет, а воздух кажется все более сырым и спертым. Тишина, залепляющая уши. Тонкие паутинные нити, опускающиеся откуда-то сверху, липнущие к волосам и лицу, затягивающиеся на руках, подобно шелковым струнам, обвивающие шею, как причудливое ожерелье… Только вот ожерелье это затягивается, как петля висельника, безжалостно сдавливает горло так, что нельзя ни вскрикнуть, ни позвать на помощь. Остается только медленно задыхаться, чувствуя, как белесая, едва заметно светящаяся во мраке паутина сжимает все туже и туже…

Золотая искорка в темноте – как свет далекого маяка, как лепесток свечи.

Огонек такой теплый, настоящий, живой, что хочется взять его в руки, обогреть озябшие пальцы и сохранить эту хрупкую искорку, сберечь от порывов холодного ветра, место которому лишь в могильном склепе.

Я хочу проснуться…

Огонек вспыхивает ярче полуденного солнца – и сон разлетается на куски, как хрустальная чаша, в сердцах разбитая о каменный пол…

Темнота, на этот раз реальная, наваливается перегретым на солнце тяжелым войлочным пологом, перед глазами тускло мерцают алые огоньки-точки. Ладонь холодит гладкая рукоять дареного Холмом ножа, пальцы ощущают узорчатую поверхность лезвия, тонкие прожилки-выемки.

Хочется спать, веки становятся все тяжелее. Алые огоньки приближаются, маячат перед лицом – и я ощущаю тяжесть на груди, сухую узкую ладонь, давящую на горло. Страх моментально вытягивает меня на поверхность из зыбкой трясины сна, я машинально сжимаю ладонь на рукояти ножа, неловко, неумело – и потому острое лезвие раскраивает надвое подушечку мизинца…