Грозовой Сумрак - Страница 21

Он слегка побледнел и покачал головой, по-новому взглянув на кажущуюся безобидной стайку «духов ветра». И правильно, потому что кажущаяся мирной картина изменилась сразу же, как только на поляне появился призрак пожилой женщины, несущей на спине вязанку хвороста. Крестьянка из долины, что решилась подняться на западный Холм для того, чтобы набрать хвороста, зачарованно смотрела на мельтешащие разноцветные огонечки с таким выражением лица, будто бы ей показывали нечто совершенно прекрасное. Ожившую мечту, которая жарким огнем горела в ее сердце во времена молодости, но постепенно гасла вместе с уходящими в никуда годами, проведенными в труде и заботах – вначале о муже, а потом и о многочисленных детях.

Она улыбалась со слезами радости на глазах, глядя на мельтешащих перед ее взором сильфов, совершенно счастливая.

Улыбалась, даже когда крошечные человечки начали грызть ее натруженные пальцы мелкими, но удивительно острыми зубами, смеялась, когда вязанка упала наземь и рассыпалась, потому что не было у женщины больше рук, чтобы ее удерживать…

Каюсь, я отвела взгляд первой.

Смотреть на чужую боль, пусть даже давно прошедшую, было тяжело. Я не нуждалась в подобных уроках, чтобы понимать, на что способны Сумерки. Кармайклу же, как мне показалось, именно такого урока и недоставало.

Маг тоже не смог досмотреть все до конца, и когда он повернулся ко мне, его лицо было белым, как простыня, на лбу крупными бисеринами выступили капли пота, а расширенные от потрясения зеленые глаза казались еще ярче, чем на самом деле. Он «сломался», когда женщина упала навзничь и уже не смеялась, и единственными звуками остались лишь шум ветра в кронах деревьев да шорох сотен маленьких крылышек, которые, к счастью, заглушали звуки трапезы сильфов.

– Госпожа моя светлая… – Кармайкл упал на колени и обнял меня за пояс, утыкаясь лицом мне в живот и бормоча что-то бессвязное, неразборчивое. Я повела рукой в воздухе, словно перелистывая страницу невидимой книги, и плотная завеса тумана прошедшего дня скрыла и сильфов, и их жертву.

Тихо-тихо стало в моей Осенней роще – лишь шелестит мелкий дождь, падая на лиственный ковер. Светлая, умиротворяющая тишина.

Вместе с туманом, что рассеялся над озером, пропал и душный запах пожарищ, и тревожное, гнетущее ощущение чего-то дурного, затаившегося в каждой тени, в каждом подозрительном шорохе.

Рыжеволосый маг, так напоминавший мне не то утерянного брата, не то так и не рожденного сына, наконец-то успокоился, его плечи перестали вздрагивать от едва сдерживаемых слез, но он так и не разомкнул объятия, цепляясь за меня, как ребенок цепляется за мать. С нерушимой, искренней верой в то, что, пока мама рядом, ничего плохое даже близко не сможет подобраться. Не страшны ни воображаемые чудовища, вылезающие из-под кровати по ночам, ни всамделишные волки, что воют в лесу за окном зимней ночью. Словно передо мной находился не обремененный Условиями взрослый человек, уже мужчина, а тот самый маленький мальчик, что замерзал насмерть в холодном осеннем лесу на склоне Алгорского холма.

Я рассеянно гладила Кармайкла по растрепанным волосам и смотрела на трепещущую даже при полном безветрии лиственную крону древа королей. Интересно, как человек сумел сохранить в себе доброту и сострадание, будучи обремененным Условиями колдовства, используя магию, как для себя, так и для защиты простых людей от тех остатков Сумерек, что так и не удалось изгнать когда-то давно Габриэлю в ночь бушевавшей Дикой Охоты? Как можно было прожить три десятка лет – и остаться чутким к чужому горю и чужой боли, не закостенеть, не облечь душу в ледяные доспехи, имя которым – безразличие?

Похоже, что в этом человеке гораздо больше веры в лучшее, веры в чудо, чем у любого из волшебных Холмов. Хотя здесь-то как раз все понятно – кому как не волшебным существам знать, что чудес не бывает?

Поднявшийся ветер огладил меня по щеке, громко зашумела алая листва древа королей, и в этом шуме мне почудился безмолвный упрек.

Ну конечно, как я могла забыть!

Иногда даже ши-дани, почти лишенные веры, достойны чуда…

– Они… они жрали ей руки, а она пыталась их обнять. – Я вздрогнула, услышав глухой, лишенный эмоций голос Кармайкла, легонько погладила его по волосам, словно это прикосновение могло заставить его забыть увиденное. – Они ее убивали, забирали жизнь вместе с плотью, оставляя лишь обглоданные кости, а она радостно смеялась…

– А если бы она кричала от ужаса и боли, плакала, пыталась убежать и все равно была бы настигнута – тогда тебе не было бы так жутко?

– Не было бы. – Зеленые глаза мага были прозрачны, как вода в глубоком ручье, и ярко блестели, словно в них еще стояли слезы. – Я был готов к этому. Но не к тому, что увидел… Я не мог себе представить, что человек может быть настолько счастлив оттого, что его пожирают заживо! Милостивый бог, она ведь под конец поняла, что с ней делают! Перед тем как упасть, я видел это в ее взгляде!

– У Сумерек свои понятия о способах охоты и насыщения, и, к сожалению, нам, живущим в Холмах или в мире людей, эти способы кажутся ужасными в своей неестественности и жестокости. Когда-то ши-дани сделали все возможное, чтобы существа, рожденные в Сумерках, вернулись к себе домой и более не приходили в мир за Алой рекой. – Я наклонилась и приобняла Кармайкла, коснувшись губами его волос, пахнущих медовыми яблоками и хмельной осенью.

– Пойми, нельзя уничтожить Сумерки – это такая же часть мира людей, как тень – часть света. Что есть мир, где нет тени? Лишь пустыня, ровная как скатерть, ибо нет на ее поверхности ничего, что могло бы отбрасывать тень. Безжизненный, мертвый мир. Так и Сумерки являются искаженным миром, тенью, отбрасываемой нами на полотно мироздания. Не станет Сумерек, где наши страхи, сомнения, гнев и ненависть обретают плоть, – и мы потихоньку увянем. В наших силах лишь отделить их, сделать просто безобидной тенью на стене, а не дверью в никуда, откуда выбираются наши самые жуткие кошмары.