Грозовой Сумрак - Страница 43

Высшее желание фаэриэ, то, ради чего они живут, к чему стремятся с каждым вздохом, с каждым ударом сердца, Именно на этом стремлении и сыграла когда-то прекрасная королева Мэв, предложив Рейаллу свободу от Условий в обмен на служение, на возможность взаймы брать его силу, его дар, ни словом не обмолвившись о том, что служение это сделает из фаэриэ оружие, не имеющее ни воли, ни мыслей, ни голоса.

Рей поднялся с земли, аккуратно, нарочито медленно снял плащ, положил его на стоящую у корней дерева сумку и глубоко вздохнул, поднимая лицо к небу и закрывая глаза. Вечерние сумерки уже спустились на подлесок, сиреневыми тенями улеглись в прогалинах, холодной росой усыпали густую траву, сомкнули венчики мелких полевых цветов.

Так просто – позволить ветру свободно проходить сквозь тело, не встречая преграды, увлечь за собой в неторопливый поначалу полет, оставив на земле такие ненужные, неважные вещи, как одежду и украшения. Сделать глубокий вдох, почувствовать, как кончики пальцев черпают сумерки как призрачную воду, осознать, что нет больше аметистовой клетки, запирающей внутри замковых стен…

Только воля натыкается на новую стену, еще более прочную и нерушимую, которая поселилась глубоко внутри, в сердце, зажимая ночной ветер в еще более тесную клетку, избавиться от которой еще труднее, еще невозможней. Потому что из тюрьмы, что окружает со всех сторон, выбраться можно, но как сломать преграду, сжавшуюся до размеров собственного сердца?

Неясная тревога, ставшая страхом, а затем – ужасом.

Что, если он больше не может стать дождем и ветром, стать бурей, ломающей корабельные сосны, как хрупкие промерзшие веточки? Если его Условия во время заключения изменились или расширились, и теперь не темнота и не падающий с неба дождь служат толчком к высвобождению?

Тихий, истеричный смех сотрясает тело фаэриэ, неспособное стать чем-то большим, стать собой. Скрежет железного клинка, выскальзывающего из ножен. Хруст древесины, а затем – треск веток и шум падающего деревца.

Черная пелена ярости застилает глаза, сабля из холодного железа становится продолжением руки, которая в бессильной злобе пытается сокрушить все вокруг, все, до чего дотянется сверкающий в последних отблесках заходящего солнца клинок.

Отчаянный танец на остром лезвии ножа, на самом краешке глубочайшей пропасти, имя которой – безумие. Холодное, как воды омута, затягивающее, как болотная трясина, опасное, как бешеный, загнанный в угол зверь. Оно манит, как лживый блуждающий огонек, притягивает, как бездна, зовет тысячами ушедших и никогда не существующих голосов, обещает покой, которого не может дать, свободу, которой нет.

Тонкая золотая спица, протянувшаяся над бездной, сверкающая нить, пронизывающая мрак, хрупкая и одновременно нерушимая опора – зов о помощи, пришедший издалека. Повеяло хмельным осенним медом, теплым ветром и запахом ночного костра, в котором вместе с палой листвой сгорают беды и несчастья. Металлический привкус меди на кончике языка, гладкий окатыш янтаря в судорожно сжатой ладони, тонкие пальцы-веточки, удержавшие на самом краю – и потянувшие назад, подальше от ядовито ухмыляющейся бездны…

Рейалл пришел в себя на коленях посреди поляны, по которой словно ураган прошелся, – обломанные ветки, усеявшие землю, несколько срезанных начисто молодых березок, изрубленные стволы деревьев постарше и покрепче, истекающие душистой смолой, прозрачной кровью, тягучими слезами.

Маленькая осенняя ши-дани все еще ощущалась, как птица, прильнувшая к самому сердцу, как крошечная искорка, разогнавшая мрак, как рука, приоткрывшая дверцу аметистовой клетки. Чувствовался ее страх, не дающий покоя, ранящее, тревожное беспокойство, которое стало его беспокойством, его страхом.

Почудилось, что еще немного – и случится нечто непоправимое, и тонкий мост, удерживающий его над бездной, разрушится, погаснет ревниво оберегаемый огонек, оставив во мраке безумия, которое страшнее окружающих каменных стен, хуже давящего могильной плитой заклятия.

Черным крылом взвился в воздухе наброшенный на плечи шелковый плащ, блеском молнии сверкнуло изогнутое лезвие сабли, костяная рукоять с тонким узором кажется теплой, почти горячей. Запел-засвистел ветер в волосах, кратчайшая дорога к пугливо дрожащему золотисто-рыжему огоньку осенней шидани развернулась под ногами широким ровным полотном.

Фаэриэ – всегда фаэриэ, живая стихия, даже запертая, никогда не станет человеком, потому и бег Рейалла сквозь ночь напоминал больше полет ветра, течение стремительной горной реки, несущееся в небесах грозовое облако, которое вот-вот прольется ливнем или ударит в землю ослепительной стрелой молнии. Момент «почти свободы», когда кажется, что ноги не касаются земли, а препятствия огибаются легко и быстро – либо уничтожаются клинком из холодного железа…

Рокот надвигающейся с юга грозы в ставшем густым и тяжелым воздухе, редкие взблески молний где-то высоко в небе выхватывали из темноты деревья, узкую звериную тропу, а потом – и полянку недалеко от дороги, кое-как освещенную наспех разведенным костерком.

Появление Рейалла ознаменовалось громовым раскатом, который практически заглушил испуганный вскрик осенней ши-дани, когда один из находящихся на поляне людей грубо рванул тонкий лен платья – и толкнул девушку к приятелю, который ухватил слабо сопротивляющуюся ши-дани под грудью, запуская руку в разорванный ворот.

Отчаянный крик осенницы – как осколком стекла по сердцу, радостно трепещущему в преддверии близкой грозы. Ринуться вперед, мимо теплящегося костра, у которого сидел кто-то, с интересом пересчитывающий золото, найденное в перевернутой сумке Фиорэ, ненавязчиво, почти лениво отмахнуться саблей, нарисовав широкую кровавую ухмылку на горле разбойника, которого и человеком-то назвать трудно, – просто одичавшее бешеное зверье. Гроза очищает землю, смывая с ее лица всяческий сор. Расчистить дорогу – и можно будет безбоязненно отпустить на волю ши-дани, давшую обещание быть рядом с Грозовым Сумраком, не боясь, что ее обидит зверь в человечьей шкуре.